Fra Angelico Фра Беато Анджéлико Итальянское Раннее Возрождение

Одной из его особых примет было то, что он носил три разных имени. Первое (имя, данное ему при рождении) - Гвидо ди Пьетро: для близких сокращенно - Гвидолино (возможно потому, что, по крайней мере, в детстве, он рос хрупким и был невысокого роста? по той же причине один из его Отцов, домениканец Пьероцци Антонио стал Антонино, а затем и святым Антонино).

Второе имя, Джованни да Фьезоле, было принято им в момент религиозного призвания: возможно из сознательного желания почтить другого своего Отца, домениканца Джованни Доминичи; но, может быть, и исходя из иного, бессознательного и необходимого выбора, как будет видно в дальнейшем.

Эти два имени принадлежат его истории; а третье - Беато Анджелико, ему дала, при жизни и после смерти, народная легенда. И не случайно, именно это, последнее имя стало таким привычным и родным всему миру.

Легенда Беато Анджелико, прежде всего говорит о нем, как о святом, и потом уже, как о художнике; и современные критики, стремящиеся к тому, чтобы найти ему объективное место в Истории, стараются вновь оживить известную переполненность этой легенды. Но я, как и народ, не могу согласиться с подобной операцией: даже если именно в этом неземном ореоле я должна распознать изначальную скептичность, которая послужила основой для некоторой, преодоленной мною, предвзятости по отношению к Беато.

На самом деле, в живописи, мои святые носили иные имена: например: Мазаччо, Рембрандт, Ван Гог. И действительно, святые от искусства заставляли меня распознавать их потому, что на их теле есть те же следы родного нам креста, к которому пригвождены мы все. Только чтобы искупить в себе самих, до самого конца, всеобщее кровопролитие, их тела, в отличие от наших, смогли отдаться светящемуся цвету избавления; но можно было бы сказать, что Беато был уже рожден таким, с телом, пронизанным светом.

У художников, как и у святых, мы просим обременительной милости ответить на наши самые безнадежные и запутанные вопросы; но только некоторые из них, кажется, обещают нам ответить, подобно нашим родным, что минуя границы и даты, говорят с нами на родном языке. Иные избегают нас, принимая нас за чужаков: и одним из них, ( начиная с моих самых первых незрелых вопросов) был для меня живописец Анджелико. Так что, сегодня, из той точки настоящего, в которой я нахожусь, возвращаться в те места, где живет этот блаженный, кажется мне путешествием, почти что из научной фантастики.

Моя (наша) бедная родная речь выросла на уродующей нас фабрике деградирующего города, среди уклончивой борьбы рабовладельческих механизмов, и отвратительных, постоянных соблазнов безобразия. Получая в качестве подготовительной доктрины - как каноны вселенской верности - мрачные Писания Технологического Прогресса, навязчивые Послания Рынка и призрачные Благовещения индустриального Иерусалима, наш язык отправился на поиски своего собственного образа спасения, удалившись от какой бы то ни было церкви. И, вынужденный, с самого детства, пользоваться обязательным жаргоном коллективной ирреальности, доведенный до того, чтобы вновь изобретать собственную лексику, извлекая ее, в лучшем случае, из какого-нибудь экзотического словаря, не поддающийся расшифровке для своих современников: пополняя свои богатства скорее из их отходов, чем из их лавок.

И как в таком случае сможет мой-наш язык в его теперешнем состоянии, не говорю понять, но простить эту блаженную и ангельскую речь? Возможно, мое сопротивление Беато-художнику происходит по причине зависти. В действительности, больше чем в значении "святой", для меня "беато" звучит скорее, как "счастливый" или "счастливец".

Приведу пример: нам конечно же тоже было бы полезным в придачу к нашему родному отцу иметь некоего духовного отца, живого или покойного, у кого мы могли бы спросить совета. Но, к сожалению, голоса усопших мы больше не в состоянии расслышать, сквозь тот атомный грохот, который нас оглушает. А голоса живых, сами по себе слишком кричащи, для того чтобы быть достойными нашего доверия. Мудрецы, как правило, не создают много шума. И, таким образом, в нашем мире мы сегодня все сироты. Тогда как Гвидо ди Пьетро имел много подобных Отцов-героев: и все они - святые или блаженные, и все - доминиканцы. Вместе с двумя живыми его соотечественниками, уже упомянутыми ранее, стоит назвать еще, среди усопших, Доменико ди Гузмана, которого Данте породнил с херувимами, за его мудрость; и Фому Аквинского, прозванного Доктор Анжеликус: который прожил свою жизнь, доказывая божественную реальность на основе доводов Аристотеля; но об остальном говорил так мало, что его называли "немой бык".

Именно в произведениях Доктора Анжеликуса мы читаем: "Все то, что есть в нашем разуме пришло к нам из области чувств". И, конечно, глазам Гвидолино ди Пьетро посчастливилось, и они открылись в первый раз на тот пейзаж, в котором он мог тут же распознать чувственную модель Рая.

Общей привилегией тогдашних жителей земли, и больше того, всех землян прошлого (почти до вчерашнего дня) было следующее: уродливость (что точнее означает "отказ от реальности" или - как бы мы сказали сегодня - полное "отчуждение" от разума и природы) не распространилась еще на земле. Ибо все остальное существующее на земле зло с самых давних времен: конфликты, разорения, болезнь, смерть составляют природную сущность, трагические сдвиги реальности. Проявление же нереальности, что и есть уродство, является одним из недавних монстров.

Но насколько бы ни был этот отвратительный опыт, наша теперешняя беда, всегда и где бы то ни было накоплен нашими земными предками, безусловно, исторический момент и географическое место, определенные судьбой Гвидолино, были точкой избрания и сияющим центром такой завидной милости. Можно утверждать, что блаженные глаза Гвидолино никогда не встречали ничего безобразного. Что же касается неизбежного присутствия зла, он получал объяснение этому от своих Отцов.

Благодаря им, все было ясно для Гвидо ди Пьетро: зло существует на земле, не потому, что она является низшей точкой Космоса; напротив, земля - это предпоследний уровень, так как сразу же под ней размещается Ад. Однако, в отличие от последнего, земля, тем не менее, сохраняет связь с Небесным Царством, которое постоянно посылает ей своих вестников, основав для этой особой миссии Ангельские Чины трех категорий: Ангелы, Архангелы и Принципаты.

Над этим нижним земным уровнем и над тем, что находится у него в подчинении, на весь Космос прорастает сквозь свои последующие высоты единственный божественный род, подразделенный на девять областей или сфер, все более и более сияющий и совершенный по мере того, как увеличивается высота. С первой сферы, граничащей с Луной, продолжается восхождение к Меркурию и Венере, и к четвертой сфере Солнца; и отсюда, минуя Марс, Юпитер и Сатурн, можно достичь Неба Застывших Звезд и Перводвигателя. Эта бесконечная звездная страна населена и управляется Ангелами второй категории: Силы, Добродетели и Власти. И, наконец, мы достигаем трех ступеней первой категории: Престолов, Херувимов и Серафимов, которым поручены верховные функции Эмпирея, вершина универсума, где обитает Бог.

( N.B. - Ни одна земная наука никогда не сможет предоставить достоверного опровержения этой астрономии. Как это уже было с первыми космонавтами, высадившимися на Луне, и будет с другими, будущими, которые, блуждая меж Луной, Марсом, Юпитером, так никогда и не обнаружат там ничего, кроме пустынных пространств. Но стоит заметить, что на самом деле, они только полагают, что эти пространства пустынны: так как бесконечную и населенную архитектуру Небесных Сил, Добродетелей и Властей нельзя увидеть при помощи наших оптических приборов).

Таким образом, человечество, вместе со своими бедными спутниками животными, удостоилось самого низшего приюта в Космосе: под которым сразу же, на самом нижнем этаже располагается Преисподняя с Грешниками. И нам представляется вполне логичным, что в силу подобной близости Зло пустило корни на земле. Но, как средство защиты ( по уверению Отцов Церкви), человек получил Добро, которое отличает его от грешников или низших созданий, и препровождает к Ангелам.

Это добро разума. И с его помощью мысль может подниматься с земной низины во все высшие сферы, до самого Эмпирея. Ближайшую сферу - Луну и все последующие, до Застывших Звезд, можно распознать даже при помощи глаз, даже из Виккьо в ясную ночь. Но и от последней инстанции - Эмпирея, невидимого Рая, есть на земле видимый свидетель его существования - свет, который не является земной субстанцией, но, собственно небесным качеством, которое таким образом придает вещам бесплотное, сущностное свойство: не производя его в качестве эффекта, но символизируя Причину. Гвидо ди Пьетро с того самого дня, как он открыл глаза, влюбился в свет.(Слово «свет» в итальянском языке женского рода)

Его чувство было счастливым и взаимным, ибо свет ожидал его каждый день, доказывая ему при помощи цвета присутствие изначальной любви во всех вещах; и затем, заручившись преданностью их взаимного чувства, передавая ему главный секрет визуального искусства. Гвидолино принял в свои послушные руки инструменты для работы, как свидетельство союза с изначальным светом. И подобное единение было, вне сомнения, одобрено авторитетом Отцов Церкви, ибо могло послужить пропаганде Рая. Таким образом, Гвидо ди Пьетро открыл свое предназначение. Он стал живописцем на службе у пропаганды.

Его живые Отцы (Доминичи и Пьероцци) учили его, что пропаганда - это единственная дозволенная цель искусства. Однако, подобная тоталитарная директива уже ощутила импульсы мировой революции, которая, между тем, нарастала вокруг них с поразительной скоростью. Эта революция (тогда еще только начинавшаяся) была той же, которая, впоследствии, став взрослой и зрелой, дойдет до отрицания неисторичного рая, противопоставляя ему Историю, в которой уже определенно только смертный человек (а не гипотетическая бессмертная душа) является главным героем, несущим на себе всю ответственность. Земля - вот его единственное обетованное царство; и для того, чтобы пользоваться этим конкретным царством наука необходима больше, чем философия. А искусство должно прославлять это царство и его жителей.

Участвовал ли Гвидо ди Пьетро в этой революции? И если нет, то нужно ли относиться к нему, как к реакционеру? Эта проблема, которая будет занимать критиков, не смогла бы сбить Беато. Для него все возможные революции никогда не смогут быть ни компромиссами, ни приближением к истинной всеобщей революции, уже совершившейся раз и навсегда в Галилее. В области самой живописи, он уже совершил свой великий переворот; ибо до него, свет, даже существуя по необходимости в качестве источника живописи, никогда не был ее восхождением и доказательством. А, что касается новой живописной науки современников Беато, то он ее изучил: благодарный также своей первой и единственной любви (свету), так как последний посылал ему через них определенные чудесные наставления: он знал последнее предназначение, обещанное ему влюбленным светом. И не желал оттягивать его.

Осторожный, предупрежденный о риске, как Улисс в море сирен. И тогда он решил так же привязать себя веревками к кораблю. "Занятие и молитва" - учил его маэстро Антонино - " вот два крыла, которые всегда поддерживают полет души в небе и никогда не дают ей упасть на землю, то есть к земным вещам - чувству и желанию. И таким образом, как птицы не могут летать с одним крылом, так же и для души совершенно невозможно приблизиться к Богу без поучения: одно помогает другому; и затем святое размышление направляет ее на прямую дорогу..."

Не исключено, что даже Беато мог переживать какой-нибудь из конфликтов, похожий на наши... Однако, мы, здесь, сегодня, где мы найдем тот корабль верности, к которому мы могли бы себя привязать, дабы не потерять направление? Здесь невозможно увидеть вокруг, что за лодки или баржи дрейфуют, - все или сломаны, или уже почти затонули; то торговые корабли, то корсары; то каторжные галеры. Даже летающие корабли - или ракетные, или атомные, и какие бы они ни были, они обещают нам безусловно скорость света, в действительности же оказываются бомбовозами, которые держат нас всегда в нашем привычном убежище - на крыше Ада. Кто сможет осудить здесь тех, кто бросается к сиренам, или же затыкают уши, как это делали незавидные спутники Улисса? Но для Беато, напротив, (и это еще одна его удача) нужно было сделать лишь два шага. Его верный корабль стоял на якоре, ожидая его: монастырь Св.Доминика ди Фьезоле, основанный его Отцом Доминичи и управляемый Отцом Пьероцци - среди зелени (цвета возрождения и отдохновения) и синевы - цвета рождения.

И именно там он открыл свое настоящее имя. Как если бы он был призван тем, кто сказал: " Я не свет, но я пришел для того, чтобы свидетельствовать о свете"? Джованни: вот его истинное имя! Гвидолино было только прозвищем.

Брат Джованни да Фьезоле.

Произведения пропагандистского искусства - лишь сыворотка истины. Если пропаганда спонтанна и искренна могут выйти шедевры, если нет - монстры.

Даже в современном мире, пропаганда могла быть спонтанной: например, поэт Маяковский, который верил в тот товар, который расхваливал. В тот день, когда он утратил эту веру, он предпочел убить себя.

После него, нынешнее искусство пропаганды, в общем, произвело монстров безобразия. Это знак того, что объекты нашей пропаганды, в большинстве своем, фальсифицированы, а сама пропаганда обязательна и насильственна. Мы не видели и не верим.

"Блаженны не видевшие и уверовавшие". Блаженны еще и потому, что с того момента, как поверили по-настоящему - узрели.

Брат Джованни да Фьезоле, пропагандист Рая, всегда верил в это, и поэтому, ему было дозволено увидеть. Только свет, через хроматические градации, заставил Беато распознать не только божественную сущность света, но и различное качество тел, более или менее расположенных, чтобы принять ее. Ангельские создания абсолютно прозрачны, и поэтому свет наполняет их полностью своей сущностью, не сообразуясь с градацией; и по этой причине чувствительность глаза не может увидеть их, несмотря на то, что Чины третьей ангельской категории: Ангелы, Архангелы и Принципаты привычно проходят по земле.

Только в некоторых исключительных случаях, как мы читаем в Писании, их удается увидеть; или же, как Гавриил в Благовещении Марии, они позволяют себя распознать в их единственном предназначении (известно, что Ангелы не размножаются по своей природе, и каждый обладает своим единственным предназначением).

Можно подумать, что Христа, поскольку он был Человекобогом, всегда сопровождала, даже на земле, его собственная световая сущность, которая лишь один раз явилась въяве: Апостолам на горе Фавор.

Легенда рассказывает, что Анджелико писал, стоя на коленях. И некоторые критики, озадаченные секретом света в его живописи, спрашивали себя в последствие: экстаз или наука? Но здесь за него мог бы ответить Доктор Анжеликус, который однажды после одной из своих последних месс доверился своему другу Реджинальдо: "Я не могу больше писать. Я увидел нечто, по сравнению с чем все мои сочинения - лишь солома".

Однако, искусство, даже если оно блаженно, - непреодолимый соблазн; и наш Беато, не будучи Доктором Церкви, но рожденный живописцем, следовал своему милому искусству до самого конца. Если он и знал видения экстаза, - это является доказательством тишины и целомудрия, о которых не дозволено спрашивать. И все же, мы позволим себе один вопрос: "Если собственный свет небесных созданий (проявившийся только для немногих в экстатическом видении) не разграничен согласно видимой градации, как он мог изобразить в живописи Христа и Марию во славе, ангелов и святых на небе?".

Даже если Анджелико получал по этому поводу наставления от своего учителя Антонино, который предупреждал его, что для церквей создают благочестивую живопись ... о которой сказано в Законе "книги для идиотов": для тех, кто не умеет читать и поэтому усерден... от этого дух пробуждается для того, чтобы следовать..."

Но тогда, можно было бы сделать вывод, что он, прочитав о невыразимом Разуме, ограничился "книгой для идиотов" для пропагандистской уловки? Нет, нет и нет! На самом деле, на первом месте было слово Доктора Анжеликуса: "наука с милосердием". И затем еще то, что внутри Джованни да Фьезоле всегда был жив Гвидолино, безумно и неизлечимо влюбленный в свою первую любовь: свет, ощущаемый нами каждый день.

Одно из его первых живописных произведений - "Страшный Суд" стало настоящим манифестом в пропаганде света: в нем окончательный выбор между гражданством Ада и Рая предложен "идиотам" в качестве блестящего документа. Империя Зла представлена в виде харчевни людоедов, замурованных в погребе, где единственным источником освещения являются лишь мерзкие огни. А Республика Блага, представлена утренним танцем на лоне природы, на прекрасном лугу, откуда, поднявшись на небольшую возвышенность, можно добраться до маленького сияющего входа, ведущего в комнаты сооружения, где обитает свет, очень похожего на дворец фей.

Цвет - это подарок света, который использует тела, как музыка инструменты для того, чтобы преобразовать в земную эпифанию его невидимое празднество. "Коронования", Алтари, La Maesta – являются гимнами живописца во славу и восхваление этого празднества. Известно, что с точки зрения "идиотов" (бедных или богатых) иерархия сияния достигает своей высшей степени в символе золота. Для тех, кто не знает истинной, внутренней алхимии света, земные рудники являются местом, где спрятаны сокровища. И таким образом, для того, чтобы открыть их невежественные глаза, этот живописец Ордена Аккаттонов конструирует Матери и Младенцу, как двум идолам, троны из золота, мраморные полы, восточные ковры. Вышивает одежды ангелов, зачаровывая деталями и расчесывает их волосы с заботливостью внимательной сестры.

Но в работе, даже подобные суетность и меркантильность возвращаются художником к собственной природе тел, наполненных светом, бескорыстным и невинным. Его ангелы - не изысканно одетые куколки, как полагал блаженный в глупости своей Олиндо Гверрини (достаточно только прочесть его стихи, чтобы определить насколько он был глуп), но наоборот, ангелы Анджелико рождены как рождаются цветы, с их, уже уложенными волосами и перьями, и с их элегантным одеянием, которое не было соткано или сшито каким-нибудь портным (" Посмотрите на полевые лилии...").

Во влюбленных жестах его героев нет ни замысловатой порочности, ни ханжеской елейности. Двусмысленность фальшивых религий или "прекрасных эпох" претендовала на то, чтобы принизить Беато, по своему обыкновению, делая из него "образок" или приукрашивая его. Но в действительности, дары Богоявления, выполненные его руками, переданы в обиталище света, куда не достигают вульгарные или фальшивые взгляды.

Помимо манифестов и гимнов пропаганда требует "инсценированных" эпопей, чтобы взволновать народ, верный или непостоянный, запечатлением подвигов его героев. В мире Беато еще не было индустрии масс-медиа, с ее аберративным геноцидом. Священная и драгоценная собственность "идиотов" - их прекрасная культура, народная поэзия - была в те дни живым созданием, полным грации и здоровья. Необыкновенные истории, которые черпал из нее Беато (счастливчик!) передают совершенную реальность природы, более истинную, нежели любая историческая "реальность". Алтарные пределлы, табернакли и алтарные образы являются театриком, и более того, - превосходным "цветным телевидением" от нашего сказителя. Здесь цветные партитуры света имеют более привычные, певучие вариации. Мелкий народ ремесленников, солдат и рыночных торговцев наводняет площади "призваний", "спасений" и "мученичеств". Сцены Сретения и чудес разворачиваются в маленьких монастырских или городских флорентийских двориках, на мелодичных террасах, в комнатках, оформленных по тосканскому или фламандскому обычаю. А дом из Встречи Марии с Елизаветой» отражается в озере Тразимено.

Все это (манифесты, гимны, спектакли) - социальная и "обязательная" работа, которая должна была быть сделана для церквей, Синьорий, Братств, в общем, для публики "идиотов": для тех, кому Христос объяснял свет в притче, потому, что их ум ограничен размерами пространства и времени. Проповедовать "идиотам" на их языке - это свобода, которая не обитает внутри этих размеров, и которую невозможно определить в терминах ни одного словаря: эта свобода является "присутствием" в мире, преподанная примером Евангелия. Святость-действие и искусство-молитва объединяются в этом парадоксе: быть свободным от общих границ, и все-таки двигаться внутри них. Подобный парадокс отсутствия-присутствия был вдвойне прожит Анджелико: потому, что он был художником и потому, что он был верующим.

Местом "отсутствия" для поэтов является лирика: где разговор больше не ведется с внешним миром, но с иным, внутренним собеседником, последней и недоступной вершиной чувства или ума. Для Беато-художника это место или убежище, физически отождествилось с Конвентом Св.Марка, который приютил его на большую часть его жизни, сначала в качестве брата, а затем, как настоятеля. И там, в своем доме - где каждая комнатка была предназначена для отдыха, была также одна келья, предназначавшаяся для медитаций, и в ней каждое блюдо общей монастырской трапезы должно было вызывать память о жертвоприношении хлеба и вина - влюбленный в свет расписал стены этой кельи своими таинственными беседами с ним. Фрески Св.Марка - это лирика Беато Анджелико: они таковы, что он мог писать их (для красного словца) с закрытыми глазами, ибо на этот раз цвет предоставила ему не чувствительность зрения, а память, которая является еще одним свидетельством света. В отрыве от времени и пространства, все есть память: настоящее событие, то что уже произошло и то, что еще только должно произойти. И таким образом, в этих анонимных фресках (авторство не имеет значение для искусства-молитвы) живописец "вспомнил" о радостных, скорбных и славных Таинствах: о Благовещении, об избиении и погребении Христа, о встрече Магдалины со своим воскресшим Раббе и о полете на родину с последнего неба. В окончательном единстве противоположностей присутствие-отсутствие, все уже произошло и все еще должно случиться. И там, наконец-то, тела приближаются к тому "прозрачному" абсолюту, в котором проявится свет сущностный а не испорченный/приниженный/.

Однако, судьба брата Джованни не в том, чтобы отдыхать в лирике; Джованни да Фьезоле - живописец Возрождения, католик, доминиканец; и на пятидесятом году своей жизни, Папа вызывает его в Рим. Таким образом, из своего родного Виккьо наш Гвидолино добрался в своей белой тунике с черным капюшоном до самого папского Двора: где в местах золотой легенды его собрата Якопо, его ожидала История. По сравнению с Историей есть еще и другая история необходимых испытаний, которых требует от художников и верующих, направленных на действие, "присутствие" в мире. И в подобном сравнении, великий Джованни почти возрождает изнутри себя самого непременное маленькое присутствие Гвидолино с его первоначальными садами; как настоящую ностальгию по интимности Св.Марка. Он не вопрошает больше свет природы или памяти, но монументальные зеркала античного классицизма и нового гуманизма: приравнивая свою песнь любви к их земному красноречию.

Капелла Николина в Ватикане - это историческая поэма Беато. Это, увы, последние годы его жизни. Немногое останется ему сделать.

Среди последних произведений художника нам остался l`Armadio degli Argenti: цикл маленьких удивительных историй, в которых рассказывается житие Христа. И вновь, в этих небольших картинах, мы узнаем тот же язык "книги для идиотов"; но в его народном говоре есть род зачарованного изумления, как если бы Анджелико в этот раз сам хотел представить себя таким вот "идиотом", в соответствии с судьбой своих бедных земных братьев: чтобы рассказать самому себе, в старости, самую прекрасную историю на земле. Здесь его друг свет улыбался ему с бесподобным юмором в красном капюшоне Младенца в сцене бегства в Египет на осле; в крыльях архангела Гавриила, подобных крыльям бабочки; и в плоти маленького ребенка, который, расставив ножки, отдает себя во власть священнослужителя, взявшего нож для обряда обрезания. Его спутник свет окрасил прощением допрос Пилата; преобразил в страшную сказку Избиение младенцев, как если бы какая-нибудь бабушка рассказывала своим внукам ужасную историю со счастливым концом; и для того, чтобы осветить для Беато Тайную Вечерю, свет расчертил потолок небесно-голубыми арками, как если бы та маленькая монастырская трапеза прощания была уже расположена в другом Иерусалиме, над Застывшими Звездами.

Художнику не было предназначено судьбой умереть в своем доме во Флоренции, в конвенте Св.Марка; он умер в Риме, городе, который должен был казаться ему далекой чужой землей. Он был похоронен в романской церкви Минервы; и в ней мы можем увидеть его последний портрет, вырезанный на могильной плите и освещенный электрической лампочкой. Конечно, его образ покажется вам достаточно отличным от того, каким его изобразил в единственном портрете, известном мне, Лука Синьорелли, который представил художника с героической приподнятостью. Однако, в почти крестьянских чертах этой бедной маски больного старика, можно лучше расшифровать изначальную структуру его трех имен: Беато Анджелико - во внимании; Джованни - в дисциплине; и Гвидолино - в вопрошающем ожидании того обещанного ему любовного луча, который невозможно разложить в видимом спектре.

c-rover
2009 - 2022